Очерки о работе геологов. Как мы открывали месторождение платины Кондёр

Часто нас спрашивают, как открывают месторождения  драгоценных камней и вообще как работают геологи. Идя навстречу этой любознательности, мы помещаем несколько очерков о работе геологов — поисковиков, нас и наших друзей.    

      Как мы открывали месторождение платины Кондёр

Весной 1956 года я защитил диплом в Московском геологоразведочном институте и был направлен в Алданскую экспедицию «Аэрогеолгии» в партию В.В.Архангельской на должность прораба-геолога с окладом 60 рублей.

С коллективом партии знакомился уже на базе экспедиции в поселок Чагда, расположенном на берегу реки Алдан. Получив на складе снаряжение и продукты, мы перелетели самолётом Ан-2 на заброшенный аэродром Маар-Кюэль, где нас должен был ждать наш транспорт — вьючные лошади. Партия должна была проводить геологическую съёмку огромной неизученной территории в пределах Юдомо-Майского нагорья. Район необходимо было покрыть маршрутами с интервалом не более 10 км (со сгущением на перспективных участках). Был последний год проведения таких работ — «белых пятен»  в стране уже не осталось. Конечно, и до 1956 года наш район пересекали геологи В.Ярмолюк, В.Скороход и другие, однако они дали лишь самые первые сведения о нём. До 1952 года в районе работало также два небольших золотых прииска, но это была заслуга старателей, а не геологов.

Возглавляла нашу партию молодой кандидат наук В.Архангельская, всего полгода назад перешедшая из Тувинской экспедиции. Как и большинство «тувинцев», Валентина Вячеславна была фанатичной лошадницей, и наша партия, в отличие от смежных, должна была работать с лошадьми. В Восточной Сибири геологи-съёмщики традиционно работали с оленями, идеально приспособленными и для тайги, и для не очень скалистых гор, и, особенно, для болот. Архангельской же казалось, что столь обширную территорию эффективнее будет отработать с лошадьми, которые кроме перевозки грузов позволили бы делать длинные верховые маршруты.

Лошади опаздывали, и мы имели достаточно времени, чтобы приглядеться друг к другу и месту своего обитания. Маар-Кюэль был одним из аэродромов, которые во время войны обеспечивали доставку в нашу страну американской помощи. Как известно,  большая часть грузов доставлялась морскими конвоями в Мурманск. Путь этот был опасен, и немало кораблей, стратегических грузов и отважных моряков покоятся на дне Норвежского и Баренцева морей. Второй путь шёл через Тихий океан в наши дальневосточные порты, но и здесь шныряли вражеские подводные лодки. Но был ещё и третий маршрут, о котором мало кто знает. Американские самолёты доставляли грузы через Аляску, Чукотку, Якутию до транссибирской железной дороги. Поток этот был невелик, но бесперебоен; зависел он только от погоды.  По этому же пути перегонялись своим ходом и боевые самолёты.

Для обеспечения этого  маршрута в кратчайший срок вдоль всей трассы были построены дополнительные посадочные площадки, где  можно  было  приземлиться в случае поломки или плохой погоды, и откуда передавались метеосводки. Для строительства таких площадок выбирались озёра с плоскими безлесными берегами. На воду садились летающие лодки — «Каталины» и выгружали готовую посадочную полосу. Я не оговорился. На ровный берег укладывались специально изготовленные листы стали, соединяющиеся между собой как траки танковых гусениц. Маар-Кюэль был одним из таких аэродромов.

Разбив палаточный лагерь, мы занялись геологическим дешифрированием аэрофотоснимков, подгонкой снаряжения и борьбой с огромными тучами комаров. Приглядывались друг к другу. Геолог Стас Нужнов всего год назад закончил МГУ, но уже был признанным авторитетом в стратиграфии нашего Юдомо-Майского нагорья. Энергичный и жизнерадостный он был очень упрям и, если сказал «А», переубедить его не могли самые убийственные доводы. Геолог Андрей Лосев с солидным стажем в три года определённых геологических пристрастий не имел, к поискам был равнодушен. Начитан, коммуникабелен, в спорах  возбуждался, говорил громко, жестикулируя. Техники были представлены геофизиком Володей Шумилкиным, опытным таёжником, человеком с золотыми руками, радистом Ваней Суриковым, ещё не утратившим облик армейского радиста и коллектором Лёшей Кузьминым по прозвищу «Тонкий-Звонкий». Рассказывали, что прошлой осенью на базе, после затянувшейся игра в преферанс, он вышел из палатки и вернулся с порядочно намокшими штанами. На вопрос: «Что, дождь?», безмятежно ответил: «Нет, ветер». Ещё были два студента-практиканта из МГУ и три пацана  рабочих.

Наконец, пришли 16 уставших лошадей и два конюха якута, опоздавшие на 24 дня. Среди коней был рыжий мерин Будённый и пегий Карл Маркс. Выясняя происхождение таких странных для 1956 года имён, я установил, что один был из совхоза имени Карла Маркса, а первого назвали Будённый потому, что был «…шибко хороший».

Дав лошадям отдых всего один день, мы тронулись к своему району, до которого было около 60 км. Три дня подхода оказались самыми тяжёлыми за весь полевой сезон. Было жарко, лютовали комары, оводы и прочий гнус, мы ещё не адаптировались и с трудом преодолевали кочковые мари и прочие виды болот в тяжёлых резиновых сапогах. Но главная беда была в лошадях:  они не были приспособлены для перевозки тяжёлых вьюков по болотам, а мы не умели правильно вьючить и водить такие караваны. Не сразу научились обращаться с армейскими вьючными сёдлами, всякими подхвостниками и нагрудниками, равновесно паковать сумы, туго затягивать вьюки и привъючки  обкидной тесьмой.  Конюхам в новинку были наши сёдла и прочее снаряжение. Геологи и техники имели только опыт работ с оленями. А мой третий разряд по конкуру здесь был совершенно бесполезен.

Мы двинулись по тропе, соединявшей аэродром с двумя старательскими приисками, заброшенными в 1952 году. Тропа использовалась для снабжения приисков, но опытные старатели делали это ранней весной  по промёрзшему грунту, либо зимой оленьими нартами.
Все тропы таёжных районов идут по долинам рек, по перегибу склона между редколесным, но заболоченным днищем долины и относительно сухим, но интенсивно залесённым склоном. Двигаться по таким тропам вполне приемлемо, а иногда и приятно. Однако через каждые пару километров тропа пересекает заболоченную долину бокового притока. В таких местах тропа теряет свою торность и распадается на многочисленные  узкие тропки-следы; каждый форсирует болото, как может. Вот здесь то и начинается родео.

Утонуть в обычном сибирском болоте нельзя — на глубине 40–80 см залегает вечная мерзлота, но и этих сантиметров хватает, чтобы лошадь с тяжёлыми вьюками увязла по брюхо.  Несчастное животное начинает биться, преодолевает ещё несколько метров, но если болото достаточно широкое, неизбежно выбивается из сил и увязает окончательно, тяжело дыша и глядя на подбегающих людей огромными испуганными глазами.

Сами проваливаясь в болото, мы дружно бросаемся к лошади.  Если до твёрдого берега осталось несколько метров, помогаем ей выбраться, приподнимая с двух сторон вьюки и вытягивая лошадь за повод. Но чаще приходится распускать или разрезать обкидную тесьму и сбрасывать вьюки в болото. Освобождённую лошадь выводим на берег, вьюки вытаскиваем на своём горбу и вьючим заново. А лошадей шестнадцать. Конечно, через опасные места мы почти сразу стали переводить лошадей по одной, а в сложных случаях заранее  развьючивать и переносить груз на себе. Но как точно определить эти опасные места?

Так или иначе, через три дня мы подошли к району работ вымотанные, но полные энтузиазма и желания наверстать упущенное.  Главной неприятностью было то, что у некоторых лошадей спины оказались побитыми, и долгое время пришлось облегчать им груз и лечить всеми известными нам и конюхам способами, не всегда успешно. В районе работ караван стал двигаться медленнее, совершая переходы в 10–15 км по той же тропе, а иногда и простаивая день — два на одном месте. Одновременно мы стали совершать маршруты, перемещаясь параллельно каравану (однодневные), по широким дугам (двух–трёхдневные) или огромными петлями, достигавшими южных границ района (трёх–четырёхдневные).

Маршруты совершали пешком. Иногда Архангельская решалась на конный маршрут с одним из конюхов или со мной. Однажды мы с ней двигались верхом по старой гари. Часть  деревьев уже упала, другие ещё стояли, ощетинившись короткими остатками сучьев. Валентина Вячеславна ехала впереди, ведя за собой вьючную лошадь. Я ехал сзади, повторяя все её зигзаги. Вот моя начальница проехала между двумя близко стоящими деревьям, а вьючная лошадь не уместилась в проходе и одним из вьюков наехала на сухую лиственницу. Дерево рухнуло на Валентину Вячеславну без скрипа и треска в полной тишине. Я крикнул, но было поздно, удар пришёлся прямо по голове острым торчащим сучком. Архангельская молча сползла с седла и, вероятно, потеряла сознание, поскольку лежала на спине неподвижно. Когда я подбежал, она уже очнулась и села: «Ничего, всё нормально». Что она чувствовала на самом деле знать не дано. Начальница была мужественной и очень сдержанной женщиной, невзгоды всегда переносила внешне спокойно, даже с улыбкой. Голову перебинтовали, минут десять она посидела с закрытыми глазами, и мы тронулись дальше.

Экипированы мы были крайне аскетично.  С одной стороны, это объяснялось видом работ — передвигаться надо было часто и на большие расстояния — где уж тут таскать с  собой тяжёлый караван. А надо было брать с собой продукты на длительное время. Ни вертолётов, ни каких-либо источников снабжения вблизи района не было. С другой стороны, не так давно закончилась война, убогость и бедность ещё оставались характерными чертами всей страны, и геологи тоже не успели «обрасти жирком».  Для личных вещей, включая всё-всё,  мы сами установили норму — четверть вьюка (10–12 кг). Жили по несколько человек в палатке, больше нормы. У начальницы, конечно, была отдельная палатка, но это была «маршрутка» из перкаля, в ней трудно было выпрямиться даже на коленях. Палатки были без тентов, и прикасаться к холодному потолку в дождь было не безопасно — начиналась капель.

Спальные мешки были ватные — маленькие, жёсткие и холодные по сравнению с роскошными верблюжьими, которые появились у геологов через несколько лет.  Лишь у некоторых, у меня в том числе, были мешки из собачьих шкур, но они «на любителя», поскольку при намокании сильно пахнут псиной. Под мешками — небольшая оленья шкура. Кухонная и личная посуда были в минимальном количестве; чтобы сварить кашу, остатки прежней (если такое случалось) мы перекладывали в шлиховой лоток. В нём же устраивали постирушки, - два оцинкованных таза на 14 человек было маловато. Я не помню, был ли у кого-нибудь маршрутный котелок; я в маршруте довольствовался лепёшкой и куском колотого сахара, запитыми водой из ручья. А уже через несколько лет котелок с круто заваренным чаем стал неотъемлемым, почти ритуальным атрибутом каждой маршрутной пары, даже собаки с нетерпением ждали минуты, когда на очередной точке геологи вдруг снимут сапоги, а из рюкзака извлекут не только мешочки для образцов, но и позвякивающий кружками котелок.

Железных печек для палаток не было ни одной. Грелись, сушили одежду и снаряжение у большого «пионерского» костра, который разжигался каждый вечер. А ведь всего через несколько лет мы уже не представляли себе палатки без специальной печурки. Не было хлеба и никаких приспособлений для его выпечки. Питались якутскими (эвенкийскими) лепёшками, но они оставались проблемой весь сезон. Каждый вечер, как только развьючивали муку, один из рабочих замешивал крутое тесто на соде и садился печь лепёшки. Толстая лепёшка пеклась на сковороде без масла на тонком слое муки. При оптимальном режиме  мучная прослойка подгорала, а лепёшка получалась совершенно не подгоревшей, румяной и пропечённой. В дни, когда караван стоял,  лепёшки пекли весь день, - надо было обеспечить маршрутные пары, уходящие на два, три, а то и четыре дня.  Прошло всего два года, и снабжение геологов хлебом резко изменилось, мы стали выпекать его в печках «Чудо». Четыре лёгких алюминиевых печки в форме баранки вставлялись друг в друга и вместе с крышками легко влезали в оленью суму. Выпекали хлеб на маленьких костерках, разведённых под каждым «чудом»; в конце выпечки на крышку насыпались угли. Нехитрой этой технологии, так же как приготовлению дрожжевого теста, я обучал рабочих в первые же дни таёжной жизни. У наиболее способных уже через неделю получались пышные белые караваи, которым мог бы позавидовать сам Филиппов.

Но вернёмся в 1956 год.  В рационе нашем не было ни грамма свежих овощей, лишь немного сушёной картошки, моркови и лука. Никаких продуктов в стеклянных банках, компотов и конфитюров. Мука, крупа, макароны, топлёное и растительное масло, сахар, мясная тушёнка, чай и соль. С рыбалкой и охотой тоже везло не очень. Специально ходить на охоту было некогда, в многодневные маршруты оружие часто не брали — тяжело, да и дичью район наш оказался не богат. Конюхи наши убили всего одного дикого оленя-сокжоя, а единственный опытный охотник, Володя Шумилкин лишь в конце сезона убил большую медведицу и медвежонка.  Весь сезон добавкой к нашему консервному рациону изредка были то десяток хариусов, то пара ленков, то глухарь, что для четырнадцати человек несущественно.  В маршруты я ходил в кедах, не взирая на большое количество болот. По тайге и осыпям идти легко, на болотах и бродах ноги сразу промокают, но потом быстро высыхают. В рюкзаке старый свитер, кусок детской клеёнки от дождя (полиэтилена тогда не было), мешочки для образцов, полевая сумка с картой и  аэрофотоснимками и лоток для промывки шлихов. Малокалиберную винтовку обычно нёс рабочий;  пацанам было интересно ощущать себя бывалыми таёжниками, и они носили её охотно.

В многодневные маршруты брали ещё маленький топорик, минимальный запас посуды и продуктов, тонкое одеяло и небольшой тент. Для ночёвки тент натягивали экраном.  Одну половину его стелили на аккуратно уложенный лапник, другую натягивали под углом к земле. Перед тентом разводили длинный костёр, - экран отражал тепло вниз, а в случае непогоды, спасал от дождя. На ноги одевали свободные мешочки, а холодной осенью ещё и рюкзак. Я надевал свитер, рабочий телогрейку и вместе мы накрывались одеялом; надо помнить, что под лапником на глубине 20–40 см всегда была мерзлота. Несколько раз приходилось вставать, чтобы подбросить дрова на затухающие угли.

Геология района, надо прямо сказать, оказалась не шибко интересной (я пока не говорю о Кондёрском массиве). Древние осадочные породы оживлялись лишь дайками и лакколитами субщелочных пород, в рельефе образующими высокие гольцы. Именно с такими гольцами – Юна и Дань было связано  золотое оруденение района и два прииска. Прииски были брошены в 1952 году, когда приёмную цену золота Государство снизило сразу в 4 раза. Раньше за грамм золота платили 16–20 руб. (в зависимости от пробы), а теперь была установлена единая цена — 4 рубля. Мелкие неудобные россыпи отрабатывать стало невыгодно, и старательство сразу исчезло, а с ним и немалый доход государства.

Старатели оставили свои убогие посёлки из 10 – 15 домиков, бросив инструмент, посуду, запасы дров и пр. Отработка золотоносной породы иногда велась в основном зимой, пока замёрзшие грунтовые воды не заливают шурфы, а промывка её — весной, когда даже в мелких ложках появляется достаточное для этого количество воды. Приказ о снижении цены пришёл зимой, и такие прииски старатели оставили, даже не промыв уже добытый грунт. По слухам, он по-прежнему лежал там, обогащаясь золотом под дождями; но это уже из области легенд. На приисках мы устраивали днёвку. Здесь можно было хорошо покормить отощавших лошадей — вырубки вокруг домиков густо заросли не только иван-чаем, главным наследником всякого брошенного жилья, но и густой сочной травой. На прииске Юна сохранилась баня с печкой, на прииске Дань — пекарня. И тем, и другим мы конечно воспользовались. Кстати баня — первый объект, который старатели возводили на новом месте; потом уже строили жильё.

Обязательная принадлежность каждого прииска  —  «золотоскупка», которую сразу можно узнать по решёткам на окнах.  На первом же прииске бывший зэк Витя разъяснил нам, что при сдаче золота отдельные крупинки теряются и попадают в щели пола, а потом и под пол. Если скупка работает долго, род полом образуется целый «клондайк». На следующий день мальчишки-рабочие ещё до завтрака взломали пол. Промывка нескольких лотков мусора принесла глубокое разочарование — всего три золотины; в любом ручье здесь можно намыть больше. По-видимому, Витин рассказ тоже был лагерной байкой.

Несмотря на большие физические нагрузки и скудный быт, работали мы увлечённо, не переставая надеяться на неожиданные открытия — ведь работали мы на «белом пятне». Иногда, конечно, поругивали начальство (причина всегда найдётся), но это больше, чтобы снять усталость или недовольство плохой погодой. Мне же тогда казалось, что все эти трудности и есть та самая романтика, к которой я так стремился.

Валентина Вячеславна картировала территорию наравне со всеми, выбирая себе самые трудоёмкие участки и отрабатывая их в многодневных конных маршрутах. Была она небольшого роста с узким интеллигентным лицом и умными глазами за стёклами очков. Футляр от бинокля с многократно сложенной картой и компасом, маленький рюкзачок и геологический молоток в маршруте были прикреплены к седлу лошади. На фоне общей опрощённости начальница выглядела самой аскетичной. Не новые брюки от геологической спецодежды в маршруте, старенькие сатиновые шаровары в лагере. И те, и другие она латала нарочито грубыми заплатками из цветных мешочков. Старенькая телогрейка накинута на плечи. Взяв миску с кашей в одну руку, а ложку и кусок лепёшки в другую, она пристраивалась у какого-нибудь пенька или вьючной сумы, никогда не претендуя на место у костра, где и теплее, и светлее, и меньше комаров. К общему «пионерскому» костру, где сушились и травили байки, она выползала из своей низенькой палатки всё в том же наряде; одежду сушила на себе, поворачиваясь к огню то лицом, то спиной и защищаясь от жара ладонями. Слушала рассказчиков с ироничной улыбкой. Сама говорила редко, обычно спрашивала о чём-нибудь по ходу рассказа. В палатку уходила раньше других, ей ещё надо было при свече распланировать маршруты на завтра.

Тем временем торная тропа кончилась, и мы вступили в район, где жилья не было никогда.  Тропы,  нанесённые на карту, теперь удавалось разыскать не всегда, они просто исчезли от старости.  В тайге есть свои хронометры, позволяющие определять возраст событий. Главный из них — молодая поросль. Достаточно сделать срез и посчитать годовые кольца, и вы узнаете о многом.  Когда был таёжный пожар, пепелище которого заросло ольхой, когда брошено зимовьё, на пороге которого выросла молодая берёза, когда пользовались тропой, которая сегодня щетинится «карандашником».  Если деревья срублены низко, дело было летом, если очень высоко, то ночевали зимой, и снега было много. Если под разрушенным лабазом лежит гранёный ствол кремневого ружья, лабаз строили очень давно. А промокший сборник песен о Сталине на якутском языке указывает, что пользовались лабазом недавно.

Теперь перед караваном часто шли рабочие с топорами и пилой, разрубать упавшие деревья и расчищать завалы на гарях. Продукты у нас были на исходе, и от прииска Дань с высоким рельефом мы уходили в низкогорье, чтобы принять сброс. В «довертолётную»  эпоху сброс продуктов и снаряжения с самолёта был практически единственным способом снабжения геологических партий. Конечно, уникальный  Ан-2 может сесть и на речной косе, но, увы, ровные галечные косы длиной в 250 (а по нормативу — все 350) метров встречаются далеко не везде. Идеальной для сброса площадкой является пересохшая летом кочковая марь с хорошими подходами для самолёта. Нашли такую мы по аэрофотоснимкам, разбили лагерь, подготовили четыре костра.  Два дня  пытались камеральничать и чинить снаряжение, но почти бесполезно — всех как магнитом притягивала радиостанция. Каждые два часа очередной сеанс связи: «Летит, не летит». И так до шести вечера. Наконец, утром третьего дня — «летит». Сброс будет делать  Ли – 2, на борту опытный «бросальщик»  Саша Халафьян. Слоняемся вокруг рации — вдруг отбой. Наконец раздаётся гул самолёта. Зажигаем костры, на них наваливаем охапки влажного мха. Для надёжности в небо запускаем ещё и ракету. Но костры уже заметили – борт идёт прямо на нас. Первый пристрелочный пролёт над площадкой. Дверца самолёта уже открыта, в ней один на другом стоят ящики. Самолёт разворачивается и со снижением идёт на сброс. Опытный «бросальщик», за талию привязанный к самолёту тесьмой, готов по сигналу пилота столкнуть первую партию груза. Увы, от него почти ничего не зависит. Всё зависит от пилота, площадки и случая.  Дело в том, что при отделении ящика от самолёта его вертикальная скорость равна нулю; по мере падения она стремительно возрастает. Горизонтальная скорость ящика в момент отделения равна 30–40 мсек; она быстро уменьшается до нуля, благодаря сопротивлению воздуха. Опытный пилот максимально снизит скорость, выберет оптимальную высоту и вовремя, с опережением подаст сигнал сброса. Между тем первые ящики полетели. Мы дружно считаем их хором, чтобы не искать того, чего нам не бросали.

Сделав три сброса, самолёт скрывается за горизонтом, а мы бросаемся подбирать груз. Через час груз собран, распакован, счастливчики читают письма, остальные подсчитывают потери. Разбилось несколько банок сгущёнки, — ящик ударился в пенёк. Мешок муки попал в небольшое болотце. Стандартный мешок муки для сброса рассыпают в три двойных мешка и завязывают в самом верху у горловины.  При ударе мука, естественно, разлетается, но внутри такого полупустого мешка. Если не оставить пустого пространства, мешок взорвётся как граната, и можно будет любоваться  совершенно белыми кустами и травой.

Итак, отработано больше половины территории, получены продукты, теперь наша цель — голец Кондёр, который давно уже маячит на востоке, с каждым маршрутом придвигаясь всё ближе.

Первое, что показал мне главный геолог А.Кац,  когда я пришёл знакомиться с экспедицией в Москве, был аэрофотоснимок гольца Кондёр: «Ты будешь работать в районе, где расположен этот уникальный, единственный на Земле, загадочный и т. д. кратер. О нём почти ничего не известно».  Гигантский идеально круглый кратер на уровне вершин имел диаметр 8 км и возвышался над Юдомо-Майским нагорьем более  чем на 600 м.  Кратер не был простой воронкой, - внутри размещалась миниатюрная горная страна. Веер радиальных  ручьёв в центре кратера сливался и давал начало реке Кондёр, которая на севере перепиливала его стенку, образуя глубокое ущелье. И вот, теперь мы неуклонно к нему приближались. Всё чаще приходилось вынимать топоры. В последний день пути, входя внутрь кратера, мы смогли пройти всего семь км.

В кратер партия вошла в полном составе, и на следующий день его пересекли сразу четыре маршрутные пары.  Результат превзошёл все ожидания - на расстеленный брезент из мешочков были извлечены десятки разнообразных горных пород, большинство которых никто из нас никогда не встречал. Стало ясно, что Кондёр должен быть откартирован одними глазами. Пусть каждый минерал и каждая горная порода хотя бы названы будут одинаково. Выбор пал на меня, как на поисковика и человека, который всего три месяца назад покинул институт и менее других забыл академические премудрости.

Мы с Володей Шумилкиным были оставлены в кратере на восемь дней. Результатом этой «командировки» явилась первая геологическая карта массива, на которой мы отобразили распространение всех основных горных пород. Правда, правильно назвать некоторые из них мы смогли только в Москве после изучения под микроскопом. Самой интересной находкой были хромитовые руды, которые могли содержать платину.

За это время товарищи мои закартировали весь восток района, и по возвращении их мы двинулись в обратный путь по северной части территории. Полоса съёмки была теперь уже, и двигались мы быстрее. Да и погода подгоняла, заметно поворачивая к зиме. Огорчали только лошади. Они отощали, у многих были потёрты спины. Несколько лошадей пало, в том числе Карл Маркс. На выходе из района Шумилкин застрелил медведицу, и коллектив несколько восстановил оскудевшие белковые и жировые запасы. Снова Маар-Кюэль, прощание с конюхами и лошадьми. На этот раз ждать на аэродроме нам почти не пришлось.

Началась камеральная обработка материалов, просмотр шлифов, анализ лабораторных данных, написание отчёта. Разделы, касающиеся Кондёра, должен был писать я.  В.Архангельская перешла работать в ВИМС, обязавшись написать ряд глав в отчёт. Однажды она появилась в нашем рабочем полуподвале и сказала с такой знакомой улыбкой: «Хотите, я нарисую вам последовательность образования пород Кондёра?».  Вопрос этот всё ещё вызывал споры, и мы молча направились к столу.  «Первыми внедрились дуниты, затем пироксениты, габброиды, сиениты, пегматиты, а в самом конце …, — она остановилась и блеснула глазами, — мраморы!».  Для геологов это прозвучало так же, как если бы профессор при обходе палаты сказал ординаторам: «А у этого больного вместо крови серная кислота».

Мы открыли рты, а Валентина Вячеславнв извлекла из сумки только что выпущенную ВИМСом книжечку «Карбонатиты». Такого слова мы не слышали.  Оказалось, в последние годы за рубежом был открыт новый тип геологических объектов – массивы ультраосновных и щелочных пород с карбонатитами – эндогенными породами, внешне похожими на мраморы. С ними были связаны крупные месторождения ниобия, тантала, циркония, редких земель и других видов сырья. Активное штудирование принесённой книжечки показало, что Кондёр действительно очень похож на эти недавно открытые интрузии, хотя и обладает рядом особенностей.  В это же время профессор Боришанская из МГУ  обнаружила в образце нашего хромита платиноиды, и даже не саму платину, а наиболее ценные элементы этой группы – иридий и осмий. И не в виде примесей, как обычно, а в виде собственного минерала — осмистого иридия.

Стало очевидно, что на Кондёре необходимо провести детальные исследования и поиски, в первую очередь платиноидов и редких металлов. Выводы эти нашли отражение в нашем отчёте.  Начался второй этап исследования Кондёрского массива.

Часть 2 здесь>>