Я когда-то очень много писала. Каждый день писала.. Не могла просто не писать.. Так случается ,поверьте..
Этот большой (тема одиночества) рассказ был написан для очередного литконкурса. Но к сожалению перевести к сроку не успели..И рассказ остался лежать в столе.. Так,как не всегда хватает время на фото и новые публикации,решила выложить в блог, интересно будет узнать Ваше мнение.. а так пылится в столе..жалко ведь.
пишите если нравится,чтобы знать стоит выкалыдвать весь рассказ.
зараннее благодарю..
Жара спала, но земля все еще дышала зноем. Сладкий аромат витал в воздухе. В саду в плетеном из лозы кресле, среди цветочного рая сидела сухонькая старушка. Звали ее Эмили. Ей за семьдесят. Высокая, тонкокостная, не склонная к полноте, с седыми, зачесанными наверх волосами, молодое, без морщинок, лицо, светлые брови и серые глаза.
Сад окутывали сумерки. Предзакатные лучи золотили лужайку. Эмили, сидя за тростниковым столом, пила чай из своей любимой чашки. Старушка берегла ее, словно она была какой-то драгоценностью. Сколько воспоминаний связано c ней! Эту чашку подарил ей покойный муж. Их было две. Чашка мужа нынче одиноко стоит в горке за стеклом. Там же стоит его подарок к свадьбе – сервиз из яшмового фарфора, тонкий, воздушный и удивительно прочный. Эмили скрюченными от артрита пальцами провела по тонкому фарфору, сделала глоток и долго смотрела на плетеный стол, словно пронизанный солнечным сиянием, потом перевела глаза на пастушку с овечками, нарисованных синькой на белом фарфоре, на легкое, как перышко, блюдце. Если его перевернуть, можно увидеть кудрявый вензель завода. Он выведен ровным, красивым почерком, черные крупные буквы похожи на кружевную вязь. За долгие годы края чашки потемнели. Глядя на чашку, Эмили почувствовала вкус чая того далекого времени, которое безвозвратно кануло в прошлое. Ее серые глаза стали влажными. На склоне лет она сделалась сентиментальной. Батистовым платком вытерла слезы, облокотилась на спинку кресла и глубоко вздохнула.
Ей вспомнились дети. Сын Дэвид сошелся с женщиной нехорошего поведения, гораздо старше него возрастом, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Муж так тяжело пережил этот удар! Позже до нее все же дошла молва, что живется ему несладко, но помогать деньгами сыну, который выбрал неверную дорогу в жизни, она не собиралась. Он еще хватит горя с этой женщиной!
Дочь Энн она не видела с тех пор, как та покинула отчий дом. Позже Эмили узнала, что живет она в Лондоне и у нее уже двое детишек. А ведь так хотелось бы понянчить внуков! По ночам во сне ее часто навещали малыши: рыжеволосый мальчуган и девчонка с золотыми кудряшками. Они угощали ее леденцами и морскими камушками – конфетами с крупными изюминками внутри. Это, должно быть, и есть внуки, думала она, просыпаясь среди ночи, затем долго сидела в постели, пытаясь вспомнить их лица. Да-а... девять месяцев носишь под сердцем ребенка, отдавая ему свои силы, рожаешь в муках, не спишь ночами, растишь его, балуя и любя. Сколько душевной теплоты отдано детям! Сколько ласки! И как сейчас примириться с тем, что ты – одинокая и никому ненужная жалкая старуха? Мысль эта обожгла ей сердце. Она отпила остывший чай, вместе с ним проглотив слезный ком в горле. Как обидно! Вроде дети есть, и их нет…
В безысходной тоске она начала метаться по дому и решила ехать в Лондон.
– Сяду на поезд и поеду. Прямо сейчас поеду! – восклицала она.
Но куда ехать? Ведь у нее нет ни адреса, ни номера телефона, а Лондон большой. Если бы Джошуа был жив! Милый, добрый Джошуа…
При мысли о муже на глаза вновь навернулись слезы. Трудно поверить, что его нет в живых. Хотя это действительно так. Но душа его жива! И ей вдруг тоже захотелось поскорее умереть и оказаться рядом с мужем.
Такие горькие мысли часто посещали ее, и тогда она долго сидела, не двигаясь, и все смотрела на портрет мужа в черной рамке. Ей казалось, что Джошуа сидит напротив и смотрит на нее. «Как ты, Эмили? Как себя чувствуешь сегодня?» – слышится ей родной голос.
– Чай, небось, остыл, – сказала Эмили, чтобы что-то сказать и отвлечься от грустных мыслей.
Она взяла со стола чашку и сделала глоток. Приятный аромат навевал воспоминания о романтических вечерах. Она перевела свои старческие, полные слез глаза на уютный дворик-сад, на букет цветов в подвесной корзине. «Надо бы полить», – подумала она, глядя на ярко-красные огоньки фуксии. В глазах вдруг все поплыло, корзина закачалась и куда-то сместилась.
– Так не годится, – сказала она себе, поставила чашку с остывшим чаем на стол, встала и пошла по стертой временем, вымощенной серыми плитами дорожке, петляющей между вьюнками, дошла до «дикого уголка», любовно созданного руками мужа. Из старого глиняного горшка пробивались нежные ростки петунии. Заходящее солнце играло бликами на их бледных лепестках. В больших керамических бадьях цвели гортензии и алели маки. В маленьком бассейне вода была затянута тиной. В нем плавали кувшинки, а по краям рос бронзовый камыш. Над ним кружились мотыльки, иногда зависая в воздухе, словно прислушиваясь к таинственному шороху. Кисточки колючих стебельков, соприкасаясь друг с другом, шелестели иссохшими краями. В ветреный день этот шорох напоминал ей завывание в печной трубе. В дальнем углу рос эвкалипт. К нему сиротливо прислонилась ветхая метла. Некогда гибкие прутики стали жесткими и ломкими. Ни щетка, ни щипцы не могут заменить старую добрую метлу – так считал ее муж и только ею и пользовался. Ближе к ограде – деревянный сарай, рядом – статуя Будды. Сарай пришел в негодность, Будда весь поблек. Эмили остановилась среди розовых кустов, среди петуний и буйно цветущих маттиол, вдыхая их пьянящий аромат, смешанный с запахом разогретой солнцем земли. Заметив согнутый порывом ветра стебель бамбука, она растрогалась. «Зря я пересадила его. Пусть бы рос в горшке», – подумала она, глядя на одинокий, словно покрытый инеем, куст. «Откуда взялся в саду этот дикарь? – спрашивала она себя каждый раз, когда на глаза ей попадалось это будто припорошенное пеплом растение. Возможно, его занесло ветром? Все может быть… А полынь растет, обзаводится новыми ростками и чем-то напоминает седую сгорбленную от старости женщину. Все когда-то старится: сараи, дома, статуя Будды, веджвудская чашка, люди и полынь в том числе… Эмили дотронулась до маттиолы, пальцы ощутили шелк рассеченных лепестков. К вечеру цветы раскрыли их в несчетном количестве, их головки покачивались от легкого ветра, источая пьянящий аромат. Именно за чарующий, душистый аромат, которым наполнялся сад, она любила этот неприхотливый цветок. Есть солнце, нет солнца – маттиола растет и не капризничает, а к вечеру сад начинает благоухать, как Эдем. Эмили блаженно прикрыла глаза. Слух ее улавливал едва слышные шорохи. Неожиданно заморосил мелкий дождь. Ощутив на лице водяную пыль, она засуетилась. В такую погоду, когда влага пропитывает все вокруг, Эмили спешила в свой дом под соломенной крышей, разводила в камине огонь, садилась на старый, просиженный диван среди мягких бархатных подушек и молча созерцала искрящееся пламя.
Казалось, в такие минуты ничто не могло скрасить ее одиночества, но из глубины души, из расщелин ее сомнений и терзаний вдруг выплывала спасительная мысль: «У меня есть сад, так любовно созданный Джошуа», и ее глаза начинали блестеть то ли от счастья, то ли от слез.
– Да, у меня есть сад, – шептала она.