Не за деньги и не за славу, а по богатырскому своему призванию...

Встретилось мне сегодня здесь, на Ярмарке, размышление о том, хотят ли русские войны. И захотелось привести один фрагмент из неопубликованной книжки. Может, кому-то будет интересно...

* * *

Наталья задумчиво болтала босой ногой. Ступни ее время от времени касались травинки, растущие у скамейки, и тогда она поджимала пальцы, как от щекотки.

— Кто же выведет бедных человечков из ловушки? — почти неслышно, обращаясь, видно, к самой себе, спросила она.

Над нашими головами сияло солнце. Оно сияло над поселком, над дорогой, ведущей к монастырю, над самим монастырем, над лугом и лесом, над пчелиной поляной, где я недавно побывал. Его лучи широким веером простирались по земле, незримо соединяя все в единое целое. Мне представилось вдруг, что в этой картине у лучей может ведь быть и обратное направление. И тогда получается, что это земля тянется невесомыми нитями к единой точке, стремясь восстановить ту разрушенную связь, о которой я столь много в последние дни размышлял.

— А вы знаете, — обратилась ко мне Наталья, — в наших былинах землю Русскую в минуту горькую защищает ведь вовсе не власть, не князь и не дружина. Князь лишь клич бросает: не найдется ли где богатыря постоять за Отечество? И богатырь такой всегда находится. Причем вида он может быть вовсе и не богатырского, а победу над вражьими силами все равно одерживает.

Она опять задумалась.

— Вы хотите сказать, Наташа, что людям в те стародавние времена не приходилось ждать помощи откуда-то сверху, что спасение народа приходило всегда из самого народа?

— Пожалуй, — согласилась она. — Причем, что интересно, такое положение вещей характерно именно для былин — то есть продукта народного творчества. Фактически есть только один князь, упоминаемый в эпических произведениях, — Владимир. И то это, скорее, собирательный образ, воплощающий все то многочисленное княжество, что существовало на Руси. В летописях, например, было иначе. Выходит, сам народ, в отличие от людей государевых, считал, что спасение должно и может приходить только изнутри него самого, как квинтэссенция народного опыта, а это всегда опыт поколений, и тех ценностей, что бытовали в народе. Что, в сущности, должно было измениться с тех пор? — посмотрела она на меня. — Людей всегда спасают сами люди, а власть спасает только свою власть.

— Но, если не ошибаюсь, богатыри — это все-таки люди особенные. У них всегда были какие-то способности, пусть на первый взгляд и незаметные, которые существенно отличали их от большинства.

— Да, — подхватила она, — были. И, если помните, открывались эти способности часто именно в критической ситуации. Но главное не это. Намного интереснее тот богатырский императив, который я изучаю, то есть те непреложные ценности, что составляли мировоззренческую основу любого богатыря. И наиболее показательны эти ценности именно в сравнении с ценностями витязей других культур, например европейских.

— Чем же они отличаются? — спросил я.

— Ну, например, в наших былинах начисто отсутствует тема религиозной мести. Я подчеркиваю, не в исторической действительности, а в былинах, то есть в том, что выражало народное сознание, а не только бытовую реальность. Любой европейский рыцарь с равным рвением крушит всякую иноверческую святыню, будь то мечеть, или синагога, или капище языческое, стремясь на расчищенном месте утвердить свою волю. Русский богатырь даже в религиозном противостоянии ограничивается исключительно освободительной миссией. Он помогает тому, кто обратился за помощью, отстоять свою независимость, но и только. Известен, к примеру, сюжет, как Илья Муромец помогает Царьграду, с которым у Руси, между прочим, бывали и свои противостояния, освободиться от Идолища поганого, то есть иноверного, татарского. Однако после выполнения этой задачи, несмотря на приглашения, он ни в самом Царьграде не остается воеводою, ни в чужие земли, идолицкие, не идет другой народ крестить насильственно. Для сравнения, девиз крестоносцев был таков: «Кто не убит в бою, тот окрещен». Показательны даже названия, например русское «Сказание о хождении киевских богатырей в Царьград» и европейское «Завоевание Константинополя».

Мне было очень интересно то, о чем рассказывала Наталья, и я, желая, чтобы она свой рассказ продолжила, спросил:

— Я полагаю, это не единственное отличие?

— Да, вы правы. В отличие от европейского рыцарства, русскому богатырю чужда еще и идея обогащения, наживы при завоевании. Почитайте, скажем, «Песнь о Сиде». «Нападайте дерзко, грабьте проворно» — так поучает свое воинство легендарный испанец. А вот Илюшу нашего, которого по некоторым сюжетам разбойники пытаются с помощью откупа умолить о пощаде, подобные посулы оставляют равнодушным. И вспомните, какую дорогу перед камнем судьбы выбирает обычно наш-то герой? Куда он едет — где богату да женату быть? Или где убиту быть? «Песнь о нибелунгах», «Беовульф», во всех этих произведениях герои ищут золота, кладов. «В обмен на богатства жизнь положил я» — да русскому богатырю такое в страшном сне не приснится! Даже Васька Буслаев, который по молодости немало с новгородскими ушкуйниками побесчинствовал, перед смертью не самоцветами добытыми любуется, а душу спасая, молиться едет.

А кровная месть? Нет такого понятия в нашем эпосе. Зато есть понятие побратимства, крестового родства. Идея этого родства была столь глубокой, что один из крестовых братьев после гибели другого не мог даже его жену за себя новым браком взять, притом что опекать ее, как и всю семью, без кормильца оставшуюся, было для него долгом чести.

Нет в наших былинах и никаких верноподданнических настроений. Вот князюшки на богатырей наших серчали часто, в погреба их и на десять, и на двадцать лет сажая, и вызволяя часто лишь к своей же выгоде, для защиты рубежей, то есть своих позиций властных. Но трудно себе представить сцену, описанную в «Песни о Сиде», когда прежде оклеветанный, что не раз и с нашими богатырями случалось, а затем прощенный, рыцарь предстает перед королем: «мой рыцарь простерся у ног монарших», при этом он заливается жаркими слезами, перстами впивается в землю и даже «зубами грызет полевые травы». И хотя король предлагает ему подняться, говорит он при этом следующее: «Целуйте мне руки, а ноги — не надо». У нас в былинах в ноги кланяется не богатырь, прогневавший власть, а сам князь, богатыря освободить вынужденный. Ноги, и даже руки целовать — не из богатырского устава. — При этих словах Наташа гордо выпрямилась и в своем венке полевом стала сама похожа на какую-то былинную красавицу, может, одну из поляниц, загадочных русских воительниц, о которых я читал, что они наравне с богатырями защищали землю русскую в минуты невзгод. — И знаете, что еще? Наш эпос, опять же в отличие от европейского, абсолютно не кровожаден. Нет в нем всех этих отвратительных описаний натуралистических подробностей, вроде «отделенных спинных хребтов» или «наземь вывалившихся мозгов», а то еще и питья крови поверженного противника «иссохшим ртом».

Но самое, пожалуй, любопытное, что отличает нашу былину от европейских эпических сказаний, так это непобедимость героя в бою. Именно в бою, — с нажимом повторила она, глянув на меня, чтобы убедиться, что я уловил акцент. — Люди ведь все смертны. И богатыри тоже. Но в бою им «смерть не писана». Отчего это так? Ведь исторически период сложения нашего героического эпоса приходится на время самых суровых испытаний и жесточайших поражений в битвах, как, например на Калке. — Она вновь взглянула на меня, словно ища ответа на мучивший ее вопрос. Но отвечать мне не пришлось, потому что она сама разгадала эту загадку: — Помните, я подчеркнула в начале, что былина не столько отражает реальность историческую, сколько сознание людей, эту реальность проживающих. Я хочу сказать, былина — это воплощенная мечта народа об идеале, это выражение не только его чаяний, но и строгий регламент, эти чаяния расписывающий. Вот таким, как эти былинные богатыри, Русь видела идеал человека. Или помнила? И именно в годину испытаний должна была возникнуть идея непобедимости как выражение целостности духа, его несломленности. Да и можно ли погибнуть, борясь за правое дело? — И она задумчиво добавила: — «Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто, кто не клялся душею своею напрасно и не божился ложно, — тот получит благословение от Господа и милость от Бога Спасителя своего».

С этими словами она умолкла и, развернувшись к столу и сложив на нем одна на другую руки, опустилась на них щекой, глядя куда-то в дальнее небо. Мы сидели в молчании, думая каждый, наверное, об одном и том же. Над ее головой в венке неожиданно возникла пчела, но ее близкое гудение не спугнуло Наташиного покоя. Все так же, щекой на руке, не поднимая головы, она сказала:

— Я думаю, пчелы ваши, которые помогут нам восстановить связь со всем сущим, те же богатыри, готовые не за деньги и не за славу, а по богатырскому своему призванию прийти нам на помощь и освободить нас от идолищ заблуждений, приблизив тем самым нашу мечту о мире, где все в порядке.

* * *