Портрет земной и неземной: короткая и очень яркая судьба русского крепостного художника

«Надо читать хорошие книги, где говорится о жизни… Каждая из них — часть сердца человека, которого называют писателем! Книга не Петрушка, она не для смеху пишется! Она должна указывать людям, как надо и как не надо жить…», – эти слова Иван Шмелев, один из самых читаемых и популярных авторов конца XIX — начала ХХ века, вложил в уста своего героя. Литература — это зеркало эпохи, в котором отражается все, что сопровождает жизнь человека. Не последнее место в литературе занимает живопись – Авторы и подмастерья, их Творения и всего лишь «наброски». И совсем не важно сколько прожил герой, главное — что он успел сделать. Короткая и очень яркая, похожая на комету, судьба русского живописца из крепостных, волею судьбы обучавшегося в Италии, успела создать два шедевра — потрет земной и неземной. Это творение Автора, но «зеркало эпохи» отражает и «мелкие наброски», которые нам читать не только интересно, но и поучительно.

В. Тропинин «Портрет сына художника»

«Прошло половодье, стала весна, и в монастыре начали подновлять собор… Расписывали собор заново живописные мастера-вязниковцы, из села Холуя, знатоки уставного ликописания. Облюбовал Илью главный в артели, старик Арефий, за пригожесть и тихий нрав, пригляделся, как работает Илья мелкой кистью и чертит углем, и подивился:

– Да братики! да голубчики! Да где ж это он выучку-то заполучил?!

И показывал радостно и загрунтовку, и как наводить контур, и как вымерять лики. Восклицал радостно:

– Да братики! да вы на чудо-те Божие поглядите! да он же не хуже-те моего знает!

Дивился старый Арефий: только покажешь, а Илье будто все известно. Проработал с месяц Илья – поручил ему Арефий писать малые лики, а на больших – одеяние. Учил уставно:

– Святому вохры-те не полагается. Ни киновари, ни вохры в бородку-те не припускай, нет рыжих. Один Иуда рыжий!

Выучился Илья зрак писать, белильцами светлую точечку становить, без циркуля, от руки, нимбик класть. Крестился Арефий от радости:

– Да вы, братики, поглядите! да кокой же золотой палец! Да это же другой Рублев будет! Земчуг в навозе обрел, Господи! – поокивал Арефий…

Приходили монахини, подбирали бледные губы, покачивали клобуками:

– Благодать Божия на нем... произволение!..

Стыдливо смотрел Илья, думал: так, жалеет его Арефий. Радостно давалась ему работа. За что же хвалит?

Сказал Арефию:

– Мне и труда нимало нету, одна радость.

Растрогался Арефий до слез и открыл ему, первому, великий секрет – невыцветающей киновари:

– Яичко-те бери свежохонечкое, из-под курочки прямо. А как стирать с киноварью будешь, сушь бы была погода... ни оболочка! Небо-те как божий глазок чтобы. Капелечки водицы единой – ни Боже мой! да не дыхай на красочку-те, роток обвяжи. Да про себя, голубок, молитву... молитовочку шопчи: «Кра-а-суйся-ликуй и ра-а-дуйся, Иерусалиме!».

И. Левитан «Вечерний звон»

Ласково жили в монастыре: ласку любил Арефий. Всех называл – братики да голубчики, подбадривал нерадивых смешком да шуткой. Много знал он ласково-радостных сказочек про святых, чего не было ни в одной книге: почему у Миколы глаза строгие, как октябрь месяц, почему Касьян – редкий именинник, а Ипатия пишут с тремя морщинками. Обвевало все это благостной теплотой мягкое Ильино сердце».

Да разве только Ильино? И у читателя сердце смягчается и тает от удивительной истории Ивана Шмелева «Неупиваемая Чаша». Да и кто не хотел бы окунуться в эту теплую, истинно духовную атмосферу творчества высокого, горнего? Не захотел бы вкусить сладости умиротворения и от труда праведного, и от обхождения самого братолюбного, мирного…

Да где же зародились такие мастера? Где дадено им было понимание и умение? Какая земля их произвела и насытила? Вязниковцы они были – из Холуя. История о них есть такова.

В недолгом времени после заселения тех мест, поселения Палеха, Мстеры и Холуя, пожалованные царем князю Пожарскому, принадлежали в свое время Троице-Сергиевой лавре. В исторических документах найдено указание архимандрита Афанасия набрать в Холуе десять детей от 12 до 15 лет «…острых и к понятию и к иконописному художеству надежных, обученных грамоте, и, дав им в лавре покои, пищу и одежду, обучить живописи иеромонаху Павлу».

А. Архипов «Деревенский иконописец»

Народ жил в тех селениях предприимчивый, торговый – устраивалось у них четыре ярмарки в году, но главным промыслом в этой стороне стала иконопись. Еще с начала XVII века в писцовых книгах есть указание на иконописцев Холуя, но уже через несколько десятков лет в царском указе имеется совсем не лестное об этом упоминание: «поселяне, не разумеющие почтения книг божественного писания, пишут святыя иконы безо всякого рассуждения и страха». А какова же «мера» рассуждения и страха для изографа? Она, оказывается, довольно четко определена еще со времен принятия Русью христианства.

Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона гласит: «равноапостольный великий князь Владимир принял святое крещение в Херсонесе, привез оттуда в Киев церковные книги, сосуды и иконы. Вслед за тем, образа греческого письма стали то и дело привозиться на Русь, как необходимые для удовлетворения религиозной потребности новообращенных и для украшения созидаемых храмов. С другой стороны, великие князья, заботясь о благолепии этих последних, вызывали из Греции мастеров, искусных в писании икон на досках и в выкладке их мозаикою на стенах. Эти пришлые художники, разумеется, нашли себе многих учеников среди русских. Однако, из древнейших наших иконописцев известен только один – киевопечерский монах преподобный Алипий, преставившийся в начале XII в. Каково было его искусство – судить невозможно, так как достоверных его произведений не сохранилось.

В. Раев «Блаженный Алипий, иконописец печерский»

Равным образом, трудно составить себе точное понятие о том, каково было наше иконописание до нашествия татар… русские уже успели в эту пору перенять у греков их технические приемы, что, хотя не все они имели случай учиться у византийских художников, однако неуклонно подражали греческим образцам.

Во времена татарского владычества иконописание нашло себе приют в монастырях, которым поработители русской земли не только не делали никаких насилий, но и оказывали покровительство…».

Да и правило, применяемое к самим иконам имелось весьма определенное, чтобы: «иконы были писаны искусно и без нарушения священного достоинства иконописных сюжетов, чтобы на них не допускались «изображения, производящие воспламенение нечистых удовольствий» и вообще могущие подать повод к суеверию и соблазну».

Стали появляться изографы по всей нашей христианской земле, и стали приступать к этому делу не только простые живописцы, но и люди, далекие от живописного искусства и духовного благочестия.

«Озабочиваясь соответствием иконописного изображения священному достоинству иконописных предметов, русская церковь делала особые постановления по этому предмету на соборах: стоглавом (1667-1674), а также при самом начале синодального управления (1722), которыми вменялось в обязанность допускать до иконописания лишь людей искусных в художестве и отличающихся добрым поведением, предписывалось даже — наблюдать за нравственностью иконописцев, и самые иконы писать с древних образцов, «от своего же смышления и по своим догадкам Божества не писать».

Так учили и Илью мастеровые вязниковские изографы, по уставу учили, «с рассуждением и страхом». И сладостно замирала душа Ильи, и откликалось на это и сердце читателя…

Пьетро Перуджино «Портрет юноши»

«Август подходил, краснели по саду яблоки. Заканчивалась живописная работа. Загрустила душа Ильи. Когда спали после трапезы мастера и замирало все в тишине монастырской, уходил Илья в старый собор, забирался на леса, под купол, где дописывал Арефий Саваофа с ангелами и белыми голубями у подножия облаков. Сидел в тишине соборной. Вливались в собор через узкие решетчатые оконца солнечные лучи-потоки, а со стен строго взирали мученики и святые. И подумалось раз Илье: все лики строгие, а как же в Житиях писано – читали монахини за трапезой, – что все радовались о Господе? Задумался Илья, и вдруг услыхал он, как зашумело-зазвенело у него в ушах кровью и заиграло сердце. Вспомнил он, что скоро уйдет Арефий, и захотелось ему сделать на прощанье Арефию радость. Тогда, весь сладко дрожа, помолился Илья на Бога Саваофа в облаках и евангелисту Луке, самому искусному ликописному мастеру – помнил наказ Арефия – отпилил сосновую дощечку, загрунтовал, и утвердилась его рука. Неделю, втайне, работал он под куполом в послеобеденный час.

М. Нестеров «Элегия. Слепой музыкант»

И вот наступил день прощанья: уходил Арефий с мастерами и он с отцом – к своему месту. Тогда, выбрав время, как остались они вдвоем на лесах, подал Илья с трепетом и любовью Арефию икону преподобного Арефия Печерского. Взглянул Арефий на иконку, вскинул красные глазки с лучиками на Илью и вскричал радостно:

– Ты, Илья?!

– Я... – тихо сказал Илья, озаренный счастьем. – Порадовать тебя, батюшка, помнить про меня будешь...

Заплакал тогда Арефий. И Илья заплакал. Не было никого на лесах, под куполом, только седой Саваоф сидел на облаках славы. Сказал Арефий:

– Да что ж ты, голубок, сделал-то! Ты меня... самоличного... в преподобного вообразил! Грешника-те... о Господи!

Ничего не сказал Илья. Все было писано по уставу ликописания: схима, церковка с главками и пещерка у ног преподобного – все вызнал Илья от Арефия, какое уставное ликописание его ангела. Только лик взял Илья от Арефия: розовые скульцы, красные, сияющие лучиками глаза и седую реденькую бородку.

Показал мастерам Арефий: посмеялись – живой Арефий.

– То портрет церковный... – раздумчиво сказал Арефий. – Не с нами тебе, Илья... Плавать тебе по большому морю.

Путь их лежал на Муром, и пошли они на Ляпуново, лесом. Всю дорогу шел Илья по кустам, набирал для Арефия малину, переживая тяжелую разлуку. В слезах говорил Арефий:

– Господи, великую радость являешь в человеке. Не могу уйти: пойду, Илья, сказать твоему барину. Не могу тебя так оставить.

– Уехал далече барин... – сказал Илья.

А когда показалось за Проточком высокое Ляпуново с прудами и барским домом, ухватился Илья за Арефия и заплакал в голос. Постояли минутку молча, и сказал Арефий:

– Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!

И разошлись. И никогда больше не встретились. Ушли мастера на Муром».

«Иконописцы – люди не простые: они занимают высшее, сравнительно с другими мирянами, положение. Они должны быть смиренны и кротки, соблюдать чистоту, как душевную, так и телесную, пребывать в посте и молитве и часто являться для советов к духовному отцу», писал священник Павел Флоренский.

Но породили холуйцы дешевые иконы – «расхожие», и не в дешевизне на деньги они были таковыми, а по манере написания, отношения к ним самих мастеров и всех, связанных с их распространением. Вот так и просится вопрос: что же случилось с вязниковцами, что же взяло верх над умами изографов – Божие сотворчество или лукавый промысел торгашества? История вот не жалует их – срамится.

И. Горюшкин-Сорокопудов «Из века в век»

Не было времени вязниковцам для богомыслия – потребности в «расхожих» иконах росли, потому само божественное изображение превратилось в быстрое производство, мало соответствующее и смыслу и назначению. Академик А.П. Кондаков, побывавший в Холуе в 1901 году описывал обстановку такой домашней мастерской: «За столиком сидит трудящаяся семья иконников до шести человек с одной свечкою; посередине их спущены от потолка на веревочках к самой свечке, как они называют, глобусы, круглые белого стекла с налитой водой бутылки, от свечки сквозь воду проникает усиленный свет на то место, где пишут; что наиболее нас поражает — это убожество его обстановки».

Вот и появилось мануфактурное разделение труда: «доличники», «мастера палатного письма», «личники» и прочие – икона могла передаваться из рук в руки до десяти мастерам. Уж какое тут богомыслие. В потоке производства принимают участие даже дети. «Всей своей тяжестью это мучительное ремесло ложится особенно на детей Холуя, Палеха, Мстеры, и нельзя без тяжелого чувства глядеть на то, что терпит несчастное детское население этих сел. Здесь детские работы так же тяжелы, как на фабриках, и, что особенно удручает, так то, что не видно выхода для детей из такого положения. Вид несчастных детей, крайне болезненный и надорванный», пишут в 1877 году авторы книги «Селение Холуй».

Да, видно потерялось где-то в вязниковских лесах понятие главного назначения иконы – быть окном в мир иной, духовный и вечный, Божественно прекрасный, как и затерялась за четыре года жизни среди итальянских живописцев Илюшина родина – Ляпуновка. И были для него эти четыре года как сон светлый.

Орест Кипренский «Молодой садовник»

«Снились – были новая земля и новое небо. А светлее всего была давшаяся нежданно воля: иди, куда манит глаз.

Море видел Илья – синее земное око, горы – земную грудь, и всесветный город, который называют: Вечный. Новых людей увидел и полюбил Илья. Чужие были они – и близкие. Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир Божий – простор бескрайний. И новые над ним звезды. И цветы, и деревья – все было новое. И новое надо всем солнце. Чужое было, незнаемое – и свое: прилепилась к нему душа. Даже и своего Арефия снова нашел Илья, седенького, быстрого, с такими же розовыми скульцами и глазами-лучиками. Только свой Арефий хлопал себя по бедрам и восклицал распевом:

– Да го-лубь ты мо-ой!

А этот хватал за плечо и вскрикивал:

– Браво, руски Иля!

Взлет души и взмах ее вольных крыльев познал Илья и исиспиваемую сладость жизни. Изливалась она, играла: и в свете нового солнца, и в сладостных звуках церковного органа, и в белых лилиях, и в неслыханном перезвоне колоколов. Переливалась в его глаза со стен соборов, с белых гробниц, с бесценных полотен сокровищниц. Новые имена узнал и полюбил Илья: Леонардо и Микеланджело; Тициана и Рубенса; Рафаэля и Тинторетто...».

Только куда же ему теперь с новой душой, высоко парящей под старинными сводами рафаэлевых полотен? И вылилось вся его душа неуемная в портрет, что вобрал в себя все чувство его, весь мир в глазах его отразился. И не осталось в нем больше ничего.

И.Н. Крамской «Женский портрет»

Вот только разве что на ярмарку посмотреть, детство вспомнить…

«Шумит нескладная подмонастырная ярмарка, кумачами и ситцами кричат пестрые балаганы… Не меняет старая ярмарка исконного вида. И рядками, в веночках, благословляют ручками-крестиками толпу Миколы Строгие…

Ходил и смотрел Илья, вспоминал, как бывало в детстве. И теперь то же было. Яркой фольгой и лаком резал глаз торговый «святой» товар из-под Холуя, рядками смотрели все одинаковые: Миколы, Казанские, Рождества – самые ходовые бога. С улыбкой глядел Илья на строгие лики, одетые розовыми веночками, и вспоминал радостного Арефия…».