В зрительном зале Малого театра медленно гас свет. В публике еще держался сдержанный шум. Грузно уселись первые ряды: лысины, причудливые женские прически, фраки, мундиры, эполеты, колье, пышные банты. «Угомонились» бельэтаж и балкон. И даже высоко на райке, взлохмоченный студент, кашлянув в ладонь, устремив взгляд на сцену.
В первом ряду сел в кресло среднего роста коренастый человек. Небольшие усы, эспаньолка. Глаза серые. На нем красивый костюм, высокий воротничок с модным галстуком, завязанным широким узлом.
Это Валентин Александрович Серов.
Поднялся занавес. Все стихло.
На сцене идет трагедия Шекспира «Макбет».
Серов пристально смотрит на сцену, чего-то ждет. Проходят первая, вторая, третья сцены, наступает пятая.
Комната в замке, входит леди Макбет. Прочитав письмо мужа, говорит:
«...Королем ты будешь!
Но я боюсь: в твоей душе так много
Любви мелкой, что не изберешь ты
Пути кратчайшего. В тебе, я знаю
И гордость есть и жажда громкой славы...»
Серов не сводит глаз с леди Макбет. Он изучает каждое ее движение, следит за мимикой, прислушивается к тембру голоса.
«Макбет» — одно из самых колоссальных и вместе с тем самых чудовищных произведений Шекспира, — писал Белинский, — где, с одной стороны, отразилась вся исполинская сила творческого его гения, а с другой — все варварство века, в котором он жил...»
Серов размышляет над словами Александра Белинского о поучительном уроке, который должно усвоить человечество, чтобы спасти мир от жестокости, коварства, зла.
В зале тишина. Каждое слово, произнесенное на сцене, звучало как набат. Монолог леди Макбет волновал, мучил. Не было равнодушных, люди были во власти голоса,несущегося со сцены.
Это был голос великой актрисы, играющей роль леди Макбет — Марии Николаевны Ермоловой.
Она везде была разной — в каждой роли она умела найти то глубинное зерно, которое делало образ неповторимо индивидуальным, единственно возможным...
Вот это все ермоловское и хочет найти Серов. Ему нужно изучить каждый жест актрисы, модуляции ее голоса, а главное — лицо, глаза. Он должен впитать этот образ, постичь его.
Серов готовился писать портрет Ермоловой. Портрет был ему заказан Литературно-художественным кружком. Заказ передал художник Остроухов и предупредил, что ему пришлось долго уговаривать Ермолову позировать.
Серов волновался, отправляясь к артистке на квартиру, на Тверской бульвар.
Приехал, позвонил. Его ввели в большой белый зал, разделенный арками на две половины. На стенах портреты Шекспира и Шиллера в овальных рамах. Лепные карнизы, в стены вделаны зеркала, на окнах, на дверях тяжелые портьеры.
- Я — Серов...
- Здравствуте, Валентин Александрович! Вы насчет портрета? Мне Остроухов говорил...
- Хочу писать ваш портрет, Мария Николаевна.
- Ни к чему эта затея. Не люблю выставляться напоказ.
- А на сцене?
- Там я не Ермолова. Там дело другое. На сцене нет Марии Николаевны Ермоловой. Она исчезает, растворяется в другом образе. Но что толковать — раз приехали, давайте попробуем!
- Я буду писать в те дни, когда вы свободны, на следующий день после спектакля, не так ли?
- Согласна.
Ермолова была немного выше среднего роста. Серов сел на маленькую скамеечку, чтобы смотреть на Ермолову снизу вверх. Благодаря этому приему актриса казалась художнику выше, стройнее, «монументальнее». Серов видел ее словно стоящей на пьедестале. А это ему и нужно было: он задумал портрет торжественный, даже в некоторой степени символический, наподобие величественной скульптуры. Он чувствовал, что должен создать портрет великой актрисы, показать покоряющую силу ее искусства. Люди увидят воплощение великих идей времени, вечных идеалов человечества — свободы, красоты, добра и правды.
Этот портрет — одна из лучших работ Серова. Он верен себе. Композиция, колорит, жест — все подчинено одной цели: показать сущность характера, рассказать о человеке самое главное, самое заветное...
И вместе с тем этот портрет у Серова особый, здесь нет той аскетической суховатости, которая присуща многим его портретным работам.
Это парадный портрет.
Художник прибегает к декоративным аксессуарам — необычный ракурс, зеркала, углубляющий фон, черный бархат платья, падающий торжественными складками шлейф.
Лицо Ермоловой вдохновенно. Голова в гордом повороте чуть-чуть приподнята. Глаза устремлены вдаль... Губы сжаты. Но это не безмолвие, а пауза, звучащая сильнее самых громких слов. Руки спокойно опущены вниз, тонкие пальцы сплетены.
Надо самозабвенно, яростно любить искусство, как любил его Серов, чтобы так написать портрет Ермоловой.
Он писал его два месяца, тридцать два сеанса. Работал напряженно. Завзятый молчальник, Серов встретил в Ермоловой надежного товарища. Оба они сосредоточенно молчали, помогая друг другу в общем стремлении.
Серов был доволен своей работой.
Он заказал массивную дубовую раму, портрет был покрыт стеклом.
Портрет Ермоловой перешел от Литературно-художественного кружка к Малому театру, а оттуда — в Третьяковскую галерею.
Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, много писавшая о Ермоловой, рассказывала об одном выступлении артистки: «...Сперва молчала захваченная зала, потом разразилась бурей рукоплесканий, слез, приветствий.
А она стояла, как на замечательном портрете Серова, в своем бархатном платье, бледная, и в шестьдесят лет была прекрасна той неувядаемой красотой, которой поражает античный мрамор».